На прошлой неделе в Центральном Доме литераторов прошла презентация оперы «Преступление и наказание» по роману Федора Достоевского. 1 ноября вышло её двухдисковое издание. Композитор Эдуард Артемьев объяснил «Профилю», почему работа над оперой заняла почти 30 лет.

— Почему 28 лет назад Вы обратились к Достоевскому?
— На самом деле с того момента, как начались разговоры об этом, прошли и все тридцать. С Андроном Кончаловским мы вместе учились в Консерватории. Потом ненадолго расстались — он ушел в кино. Я же пришел туда чуть позже, мы и встретились на съемках «Сибириады». А насчет Достоевского — ещё в детстве на мой вопрос, кто это, моя тетушка, оперная певица, ответила: «страдалец земли русской». Его «Бесов» я прочитал чуть позже, благодаря Тарковскому, который часто их цитировал. Что касается «Преступления и наказания», то здесь идея и вся энергия принадлежат Андрону Кончаловскому. Тогда он собрал команду сценаристов — поэта Юрия Ряшенцева, Марка Розовского, — и втроем они написали сценарий. Когда речь пошла о том, кто будет писать музыку, Андрон предложил меня. Мы в то время работали над «Сибириадой», и он часто говорил о каком-то загадочном проекте. Оказывается, речь шла об этой опере. Интересно, что буквально через несколько дней Андрон уехал В Штаты, как тогда казалось, навсегда. Но и оттуда он мне звонил и не давал покоя. И когда вернулся, при каждой встрече мы непременно о ней говорили.

— Часто ли за эти годы менялась музыкальная форма?
— Когда мы придумали, что это должна быть рок-опера, дело пошло довольно быстро, но потом стало понятно, что размывается патетика романа. Причем был даже вариант зонг-оперы, в духе Брехта и Вайля, — песенки-речитативы, почти в рэповой манере. Получалась этакая быстро катящаяся история. Сама идея недурна, но выплывало что-то совсем иное. Возникло огромное количество пластов, и ограничиться рок-стилистикой стало невозможно. На каком-то этапе я вдруг понял, что это должна быть классическая опера, но тут возник вопрос: как передать, например, народные темы? Можно было решать это символическими приемами, как у Мусоргского, где их исполняет симфонический оркестр, но это было явно не то. И тогда я понял, что все надо делать, как у Достоевского: если на Сенной звучат гармошки, значит, так тому и быть. Симфоническая музыка у меня передает некие эмоциональные, мощные подъёмы там, где по-другому никак не сделаешь. Конечно, на меня давила глыба Достоевского, но с I998 по 2000 год я все-таки всё написал. До этого было огромное количество проб и эскизов, а на каком-то этапе я думал, что вообще всё это брошу. В целом у меня накопилось материала ещё на три оперы, совершенно другой музыки.

— Что же осталось за бортом?
— Во втором действии всё сильно сконцентрировано на трёх персонажах: Раскольникове, Соне и Порфирий. Это очень заметно, и я попросил Юрия Ряшенцева написать ещё одну очень красивую сцену — «Погожий день в Петербурге». И таких моментов много. Увы, вряд ли всё это мне удастся записать, но написать это я точно хочу. Так что, как видите, работа всё ещё продолжается.

— Как Вам понравились первые отзывы на оперу?
— В Интернете это назвали эклектикой, причем не совсем понятно, в хулительном или хвалебном ключе. Но дело в том, что именно этого мы и добивались! Время одной строгой стилистики в произведении прошло. Нас окружает колоссальный мир стилей и направлений. Просто надо ассимилироваться внутри всех этих течений и работать. Я не против работы в одном стиле, но смена стилистики, как ничто, освобождает энергию и слушателя.

Алексей Певчев
(«Профиль» — 5 ноября, 2007)